Omo Salvadego и Палаццо Бембо.

И Тассини (Curiosità Veneziane, VENEZIA, 1886, pag. 438), и Лоренцетти (Venezia e il suo estuario, TRIESTE, 1975, pag. 333) эту фигуру упоминают, а за ними – все прочие путеводители. Подробнее всего её расписывают Thomas Jonglez и Paola Zoffoli в своей книжке Secret Venice – именно на таких мелочах они и специализируются, подбирают другими не собранное. Называют волосатого человека Homo Silvaticus, дают полстраницы описания образа живущего в природе дикого человека, каким его в древности видели. Тассини и Лоренцетти пишут – «Фигура символизирует Сатурна или Хронос (Время), поместил скульптуру на стену живший в палаццо в 16 века Джанматтео Бембо.» То же и так же кратко вслед за ними повторяют и другие путеводители. Мне всего этого показалось мало, я стал читать и о прежних жильцах палаццо, и о феномене волосатого жителя пустошей. Один из первых таких персонажей – Энкиду в «Гильгамеше», существо где-то между человеком и зверем, за ним следует царь Навуходоносор, которого в христианской традиции за отказ признать истинного бога поразило неистовое безумие, он весь оброс длинным волосом, ногти стали когтями, из дворца существо перебралось в дебри и там скиталось, воя и круша всё.
Вот либо Навуходаносор, либо похожий персонаж, я снял это в парке Хеллбрун под Зальцбургом. Там же сатиры и фавны античности, люди с лицом на груди из книг Геродота, боги Силен и Пан и ещё миллион косматых полностью и частично духов леса и гор. Образ этот настолько древний, разновидностей его так много, что в 15 веке теолог Гайлер фон Кайзерберг попытался разделить их хотя бы на основные типы. Таких оказалось пять: solitarii – удалившиемя в пустыню святые, sacchani – сатиры, hispani – считается, что так ошибочно названы цыгане (ziegani), piginini – пигмеи, diaboli – дикие и диковинные существа, очень близкие по сути чертям. Многие дикие похищали у людей детей, и совсем отпетые их пожирали, но были и другие – они растили похищенных как своё потомство. Воспитание бывало нежным, с умилением - и совсем уж суровым: отголоски этого сюжета есть в «Пиноккио» и ещё во многих вариантах (в Veneziaenigma Альберто Тосо Феи непослушный и легкомысленный паренёк попадает в услужение к копии Карабаса-Барабаса, Omo Selvadego на венецианском – правда, более благожелательной в итоге, но внешне такой же свирепой и страшной). Да, Огнеед, Mangiafuoco – один из Лесных Людей, живущих в городе, вот как его описывает Карло Коллоди: - "...a large man so ugly, he evoked fear by simply being looked at. He had a beard as black as a smudge of ink and so long that it fell from his chin down to the ground: enough so that when he walked, he stepped on it. His mouth was as wide as an oven, his eyes were like two red tinted lanterns with the light turned on at the back». Огромный рост, густая шерсть, тяга к огню, собственная огненность – обычный набор для таких воспитателей, он полный даже у двойника Огнееда из книжки Толстого про Буратино. У Бокаччо в «Декамероне» - лишь одна новелла, действие которой происходит в Венеции, и в ней есть волосатый человек леса: бегущий из чужой спальни самозванец попадает на Пьяццу именно в виде Homo Silvaticus, рассчитывая на узнаваемость этого персонажа, он хочет укрыться среди ряженых. Всякая ярмарка и лубок полны картинок, где с ограми сражаются рыцари – и безымянные, и знаменитые, вроде Александра Македонского, в своём завоевании дальнего мира повстречавшего немало странных существ. Волосатый дикарь то неистов и свиреп, всё крушит, то мирно плетёт венок у ручья в обществе диких зверей, главный принцип этого образа – быть противоположностью принятого для христианина стандарта: он не живёт в доме, не моется и не бреется, не укладывает волосы, не возделывает землю, не молится, не ходит в церковь, не смиряет порывы – никакие, менее всего – плотские. Христианин сажает дерево и собирает с него яблоки с грушами, а wild man выдирает дуб с корнем и бродит с этой дубиной по лесу, готовый огреть ею встречного рыцаря или забить на ужин оленя. Из всех категорий мне гораздо интереснее цыган, пигмеев и огров с фавнами всякие искатели в изменённом состоянии. В Артуровском цикле через лесные блуждания прошли Мерлин, Ланселот, Тристан и ещё несколько персонажей, все они впадали в исступление, обрастали космами и бродили в лохмотьях. Бегство в дебри – уход в другого себя, когда прежняя жизнь продолжаться не может. Мерлин: Такая фаза была в жизни немалого числа христианских святых. Мария Магдалина и Мария Египетская, оказавшись на природе, тоже обросли шерстью и приобрели облик почти звериный. Очень известен Святой Онуфрий. Когда мне в школе, классе во втором-третьем кто-то, хихикая, рассказывал о нём…прибаутку (там все слова начинались на «о» - «Однажды отец Онуфрий обходил окрестности», и далее – «Отдайся, обнажённая Ольга – озолочу»), я, разумеется, не знал, что лубочные иллюстрации к ней есть и в Рязани, и в Тироле, а сама история – из Средневековья. Этого Св. Онуфрия я сфотографировал на одной из центральных улиц Мюнхена. Прочие его изображения: Именно похабство делало истории о пустынниках популярными – и множила их. Почти все они – апокрифические, народные. Иллюстрации к таким сюжетам – средневековая эротика, связанный с жизнью святого сюжет оправдывал присутствие «в кадре» обнажёнки – святого соблазняли. Ну, или был ещё какой-то повод. Одна из самых часто воспроизводимых мизансцен «из библейского» - гулянье Лота с дочерьми, я видел с полсотни вариантов. Картинки множили и не самые известные гравёры, и мастера уровня Альбрехта Дюрера или Лукаса Кранаха Старшего, всё это очень хорошо продавалось, большим тиражом. Мне до той стены со скульптурою из моей подворотни идти было минуты три, и в самом начале пути – церковь San Giovanni Crisostomo, Иоанна Златоуста, одна из буквально двух-трёх в Западной Европе. В четвёртом веке Иоанн Златоуст был архиепископом Константинополя, почитается больше православной церковью и католиками востока, Запад тоже признаёт его святым, но там он не в первом ряду. Уже привычно удивляюсь густоте сцепки всяких венецианских кластеров – смысловых и географических. От церкви Златоуста до волосатого человека на стене Палаццо Бембо– несколько сотен шагов, и святой этот тоже был лесным волосатым человеком – в апокрифическом сюжете, который в Европе выше Альп и на Пиренеях был одним из бестселлеров. Родившийся в Антиохии юноша Иоанн посчитал себя не созревшим для служения богу всерьёз – и ушёл в дебри, чтобы в отшельничестве обрести нужный опыт лишений и молитвы. Однажды дочь императора (разумеется, красавица – принцесса с заурядным обликом вряд ли попадётся читателю в народном лубке) вышла в сад, собирать цветы. Порыв ветра подхватил её и перенёс к пещере Иоанна, тогда ещё совсем не заскорузлого. Пустынник принял гостью за исчадие – к анахоретам постоянно являлись преображённые в красивых дев черти всех разрядов. Но принцесса доказала, что она христианка. Однако, Иоанн всё равно не допускал её в пещеру. Всюду окрест слышались животные звуки, и дева сказала – если она не укроется, её растерзают звери. Отшельник допустил её в жилище, разделив пещеру чертою на две части. Не знаю, на какой день, но юноша принцессу всё же выеб – он ей нравился, она старалась, и он не устоял. Экспедиция в дебри вместо нагнетания святости принесла падение в грех. Иоанн в исступлении отнёс девушку к краю обрыва и сбросил её в глубокий овраг. Решив, что его звериная натура не должна быть тайною уже при первом взгляде на него, Иоанн решил впредь передвигаться только на четырёх конечностях. Он совсем одичал, почти утратил навык речи, оброс длинным волосом. Я так и не понял – молился он в то время или считал себя недостойным обращения к богу. Через пятнадцать лет у императора родился сын и потребовал (новорожденный!) чтобы его крестил святой отшельник. Посланный в лес охотник отловил Иоанна, словно зверя, связал и доставил ко двору, попутно отвешивал пленнику затрещины и пинки. Увидев отца своей жертвы, убийца хотел каяться, но гортань его уже отвыкла говорить. Тогда Иоанн стал писать своё признания, смачивая инструмент слюною – и, увлажнив пергамент, она превращалась в золото, тот эпизод – одна из версий, объясняющих, отчего он – Златоуст. Поехали к обрыву забрать в овраге останки – и увидели, что девушка чудесным образом жива и совершенно не тронута возрастом, выглядит как тогда, 15 лет назад, а подле неё – тридцатилетний мужчина, её сын – он в эти 15 лет взрослел ежегодно на два года – свой и матери. Оказалось, что принцесса на Иоанна не сердита, считает случившееся с нею прекрасным приключением своей жизни, и его помнит как самого красиво на свете мужчину. И пусть его грех был совершён из вожделения, она грешила из любви. Лесные люди считались жрецами безудержного эроса в традиции, идущей из древности и через античность. История была настолько популярна, что Мартин Лютер выбрал именно её для полного пересказа в одном из своих памфлетов. Обращаясь к Папе Павлу Третьему на Совете в Мантуе, он придумал новое слово - Lügend, соединение Lüg («ложь» на немецком) и Legende («легенда»). Именно такие лжегенды покрывают христианское учение всё более растущим ворохом дикой полубессмысленной ахинеи, превращая религию в нечто маразматическое. Папа в виде изрыгающего огонь получёрта – Дикого Человека. Johannes Cochlaeus ответил контрпропагандой, написал, что всё это чушь, церковь не поддерживает «идиотскую босяцкую байку», и вообще эта история – что-то совсем маргинальное, мизерное, и доказательство этому в том, что купить такой текст практически невозможно – никто его не читает, никому он не нужен. Папист лукавил – за полвека, до 1521 года, вышло не менее 45 изданий «Житий святых» с этим рассказом, а были и другие варианты. Истории про похотливых анахоретов были особенно популярны в предгорьях Альп, у германских народов – немцы жили как раз среди такого, полного обрывов, лесов и пещер, ландшафта – к тому ж германский эрос исконно грубоват. Ещё о кластерах – если пойти от моей подворотни по улице Иоанна Златоуста, в другую сторону, то в конце квартала, в сотне шагов – Немецкое Подворье, Fondaco dei Tedeschi, где купцы наверняка имели в своём багаже книжки «Житий» с апокрифическими лжегендами. Проходя мимо церкви, немецкие купцы наверняка скорее вспоминали игривые гравюрки Дюрера или Кранаха (мне больше нравится жопоцентричный вариант Hans Sebald Beham), чем славное, полное всякой бескомпромиссности, архиепископское служение Иоанна в Константинополе. Примечание: Москва считается главным из трёх городов в мире, объявивших, что подлинный череп Иоанна Златоуста хранится у них. Наши притязания, вроде бы, самые обоснованные. Возвращаясь к Палаццо Бембо… Нет внятных объяснений тому, отчего образ диких лесных людей попал в геральдику. Возможно, дикари показывали витальность и плодовитость рода. Или сигналили: вот, даже мы, существа неистовые и неразумные, держим сей герб с большим почтением. Но не менее, чем у 200 дворянских семей Европы эти персоны в гербе присутствуют. Есть они в большом гербе Пруссии, Антверпена, голый лесовик с дубиной – символ финской Лаппеенранты. Мысли об алхимической символике композиции мне не кажутся опраданными: знаменитый дядя тостируемого (и его жены), Пьетро Бембо, на предложение подключиться к поискам философского камня для последующего обращения в золото всего окружающего ответил, что ему и своих денег хватает, а главное – он считает алхимию ерундою. Он был для Джанматтео Бембо, заказчика скульптуры, самым большим авторитетом, и маловероятно, что племянник имел серьезный интерес к алхимии. Скорее всего, Homo Silvaticus избран держателем щита просто по геральдической традиции. Под ногами статуи – надпись, обращённая к хозяину дома: - Покуда солнце (оно тут же на щите изображено – А.С.) ходит кругом по небу, Зара, Каттаро, Каподистрия, Верона, Чипро и Крит будут свидетельствовать о твоих деяниях. – Джанматтео служил в перечисленных городах, греческие крепости защищал от турок, в Ираклионе выстроил главный городской фонтан – это и есть те самые деяния. Тот самый фонтан: Заслуги его были очевидными – но всё же невыдающимися: возможно, оттого, что над Джанматтео высилась фигура гораздо более значительная – Пьетро Бембо, секретаря папы Льва Десятого (Джованни ди Медичи, сына Лоренцо Великолепного), любовника Лукреции Борджиа, кардинала и епископа, историка, одного из кандидатов в папы, лишь случайно не ставшего понтификом. Возвеличивать его взялся ещё один персонаж, пребывающий в тени великого родственника – Франческо Сансовино, сын скульптора и архитектора Якопо Сансовино, автора последних значительных дополнений к облику Венеции, каким он сложился в 16 веке (позже к явным шедеврам добавилась лишь церковь Ла Салюте Бальдассаре Лонгены). Он тоже был не простым горожанином – написал первый путеводитель по Венеции (Venetia, città nobilissima, et singolare) и ещё что-то, что-то издавал, был известен как литературный критик. Я читал самые известные его высказывания, все они банальны и выдают во Франческо зануду. Например – «Послы – глаза и уши своих государств». Это – краткое, есть более многословные и плоские. Сперва он обслуживал Пьетро, написал его биографию, публиковал сборники писем, но в 1547 харизматичный член рода Бембо умер, а знакомство с Джанматтео продолжалось. Сенатор заказал Франческо своё жизнеописание, литератор проявлял энтузиазм – всячески, он именовал заказчика выдающимся, называл редким примером того, как республика может породить личность, способную управлять империей. Посвящение на 2 000 слов, вставленное Франческо в предисловие к изданию некой истории (Leonardo Bruni’s La historia universale de suoi tempi, published in 1561.) было предвестием появления полноценной биографии. Джанматтео помогал литератору собирать материал – с выражениями, которые могли вызвать досаду даже у циничного и/или глуповатого наймита. «Я нашёл нечто, что Вы могли бы использовать с большой пользою при создании истории моей жизни, которую Вы обещали миру.» Сансовино издал четыре тома писем Джанматтео – но все они из переписки с Пьетро Бембо, Джанматтео интересовал мир лишь в связи со своим знаменитым родственником. Биография никак не получалась. Джанматтео наверняка был достойным человеком. Сенатор, командир, отец десяти детей. Но чего-то не хватало. Харизмы? Франческо, как мне кажется, предвидел, что отпечатанный им тираж биографии остался бы нераспроданным, и обвинят, скорее всего, его – не сумел заинтересовать читателя, недостаточно хорошо написал. Но если и не упрекнут, всё равно будет очень ннеловко. Наверное, в один из месяцев, когда Джанматтео мучался осознанием того, что биография его вряд ли появится, и залез на стену его палаццо волосатый герольд с торжественным посвящением. В итоге Франческо Сансовино всё же написал жизнеописание, почти житие, одного из членов семьи Джанматтео. Книжка стала первой индивидуальной (напечатанной не в сборнике) биографией женщины, не бывшей святой, а просто цивильным персонажем, напечатанной в Италии. При том, что издание не вызвало никакого интереса в образованных кругах, его выход был событием в книгоиздании. В 1562 году умерла одна из дочерей Джанматтео, Джулия. Через три года вышла её жизнеописание, заказанное Франческо Сансовино её отцом и оставшимся вдовым графом Джироламо дела Торре (он действительно граф, так как не из Венеции, а с континента, из Фриули). Написанной, в общем-то, для внутрисемейного пользования, Vita della illustre signora Contessa Giulia Bemba della Torre всё равно писалась трудно. Мать девушки при всей многодетности успела выучить латынь и греческий. Джулия ученую традицию не продолжила, была лишь образцовою женой и матерью. Сансовино пишет про приятную манеру, располагавшую к ней людей, о её прямой осанке и открытом взгляде, здоровой коже и волосах. Красавицей не называет – наверное, для этого не было оснований. Спокойствие, верность долгу, смирение и богобоязненность - как из всего этого сделать хоть сколько-нибудь интересное чтение? В 18 лет девушка вышла замуж за почти старика (по тогдашним понятиям): графу было 44 года – и за 12 оставшихся ей лет родила пять мальчиков и пять девочек. Все дети выжили и выросли здоровыми. Сансовино писал, обращаясь читателю, что в биографии этой он даёт ему пример жизни, прежде всего, достойной. Более всего Джулию привлекало воспитание детей, ведение домашнего хозяйства. Пустые развлечения для неё просто не существовали. В биографиях святых обычно самое интересное начинается с появления гонителей: мученица проявляет твёрдость веры, подробно подвергается ужасным пыткам, текст насыщается деталями, гонящими скуку прочь. Сгубившим Джулию врагом стала ранняя, в 30 лет, смерть. Девушка подарила мужу в утешение маленькую Джулию, их последнюю дочь, призвала не убиваться чрезмерно – такова воля божья. Умерла, как жила – в полном и досадно несюжетообразующем спокойствии. И всё ж странно, что про защищавшего Каттаро от пирата Барбароссы патриция литератор так и не смог ничего написать, сдался, а про его смиренную дочь – сумел. Помогло то, что гулящий в молодости Франческо к тем годам стал истовым семьянином, о жене своей писал с чуть ли не истерическим пафосом, в завещании оставил ей денег больше, чем было в её приданом (для Венеции это редкость, часто просто возвращали приданое, а остальное жертвовали на благотворительность), а когда супруга всё ж умерла раньше него, с горя последовал за нею через два дня. Так что историю девушки внешне невыдающейся, прожившей достойно, но не ярко, Сансовино прочувствовал, писал наверняка с эмоциями – он ведь тоже ушёл во всякую хорошесть, поняв, что великого отца ему не превзойти, стабильность и лояльность ценил выше фейерверков. Ну вот такими они получились, такой их жизнь оказалась. И это хорошая жизнь, примерная, о ней нужно писать – даже если никто, кроме родственников, читать не станет. Ешё один факт лепится к кластеру: сейчас в Палаццо Бембо – Centro Salute Mentale. На стене – символ необузданной спонтанности, но внутри всё, должно быть, так напиталось положительным благоразумием, что лучшего места для центра помощи душевнобольным не найти: там у пассионариев сам собою сужается диапазон, а у людей в депрессии тяжкая заторможенность переходит в ясное спокойствие. Наверное.